Каталог статей.

Рядом с домом, где жил Сергеев, находилась воинская часть, окруженная высокой кирпичной стеной, на которой большими печатными буквами было написано: «Болтун - находка врагу». Эта муд­рая надпись с самого рождения находилась перед его глазами. Хотя впервые он прочитал ее самосто­ятельно только лет в пять.

Тогда, конечно, Сергеев не понял всей глубины этого изречения, однако призадумался.

А вечером спросил у мамы:

-      Почему написано, что болтун находка врагу?

-     Тот, кто много болтает, может случайно вы­дать какой-нибудь секрет, - объяснила мама. - Бол­тун болтает, а враги слушают и запоминают.

-      Какие враги? - испугался Сергеев. - Где они?

-     Да где угодно могут быть. У человека же на лбу не написано, враг он или нет.

Маленький Сергеев притих и начал соображать, много ли секретов он успел выдать врагам за свою жизнь. Получалось, что много. Ведь, гуляя во дво­ре, он нередко вступал в разговоры с незнакомыми людьми и всё без утайки рассказывал им - где жи­вет, как зовут маму, какие у него дома игрушки есть. А врагам только этого и надо.

 

Тогда он решил, что больше с посторонними разговаривать никогда не станет, чтобы случайно не проболтаться. И вообще лучше никому не гово­рить правду. На всякий случай. А то вдруг враги подслушают.

Иногда он представлял, как враги поймают его и станут требовать: «Выдай-ка нам, Сергеев, все свои секреты!» А Сергеев их обхитрит - специаль­но расскажет про какие-нибудь неправильные сек­реты, пусть враги думают, что он за них. А на са­мом деле он и не за них вовсе!

Ему повсюду мерещились враги, когда он ма­ленький был. Но со временем это прошло.

А однажды, классе в пятом уже, Сергееву при­снилось, что он попал к врагам в плен. Что это были за враги, неизвестно. Может быть, фашисты. Хотя какие могут быть фашисты в мирное время? К кон­цу шестидесятых они давно уже вымерли. Но тогда у них на сборе отряда как раз проводилось мероп­риятие, посвященное пионерам-героям. Как они помогали партизанам и боролись с фашистами. Вот Сергееву и приснилось, что враги взяли его в плен вместе с другими людьми. И собрались их пытать и мучить. Враги же.

Но Сергеев совсем не испугался. Он стал под­мигивать врагам и шептать: «Не пытайте меня, я за вас...» И враги ему поверили.

А вот мама ему не верила никогда. Она в суде работала, мама его. Там, в народном суде, преступ­ников судили. И мама прекрасно знала, кто может вырасти из детей, если своевременно не искоре­нить у них дурные наклонности. И какая печальная судьба потом этих детей ждет. А поскольку мама желала добра своему сыну, то постоянно его в чем-то подозревала.

Она часто вглядывалась в Сергеева своим цеп­ким, проницательным взглядом: сознавайся, что натворил. И рядом с мамой он всегда чувствовал себя как на скамье подсудимых, даже если ничего дурного не сделал. Стоило ей войти в комнату, сра­зу весь напрягался, начинал оглядываться по сто­ронам - всё ли в порядке.

Наказывали Сергеева часто, за всякую провин­ность, а иногда и просто так - для профилактики. Мама редко объясняла Сергееву, чем вызвано ее недовольство, считала, что сам должен догадаться. Если не догадается, тем хуже для него. Потому что прощение он получал только после того, как глубо­ко осознавал свою вину и искренне раскаивался в содеянном. А попробуй искренне раскаяться, ког­да ты даже не понимаешь, за что тебя настигла ма­мина карающая десница.

Это мама так говорила - «карающая десница», «карающий меч правосудия», «справедливое воз­мездие». Она всегда выражалась очень красиво и высокопарно.

Мама считала, что плохой поступок легче пре­дотвратить, чем расхлебывать последствия. В вос­питании сына она руководствовалась именно этим правилом.

Трудно было предвидеть заранее, что может вывести ее из себя.

Например, сидит Сергеев за столом, лепит из пластилина солдатиков. И вдруг: «Это что такое!» - раздается за спиной гневный голос матери. Смя­тый комок пластилина летит в помойное ведро, а получивший подзатыльник Сергеев - в специально отведенный для воспитательных целей угол.

И вот стоит он там и гадает, то ли слепил плохо, то ли вообще солдатиков из пластилина лепить не положено. А потом оказывается - стол испачкал пластилином. А надо было газетку подстелить. Толь­ко и всего.

В присутствии мамы Сергеев старался не при­влекать к себе внимание. Чинно сидел в уголке, сло­жив руки на коленях. Но она все равно замечала его и сердилась: «Не сиди, как истукан, займись чем-нибудь!»

Тогда он брал в руки первую попавшуюся книж­ку и принимался разглядывать в ней буквы и кар­тинки.

Читать он научился рано, еще пяти лет не было. И читал всё, что попадалось на глаза. А попадались, в основном, лозунги и плакаты, типа: «Человек че­ловеку друг, товарищ и брат», «Нынешнее поколе­ние советских людей будет жить при коммунизме», «Мы рождены, чтоб сказку сделать былью»...

Сергеев верил всему, что писали на стенах и на заборах. Он верил в справедливость, гуманность и разумность мирового устройства. Он верил, что старшие всегда правы, а младшие обязаны их слу­шаться и уважать.

С ранних лет он научился улавливать и подвер­гать анализу не вполне очевидную, на первый взгляд, связь между своими поступками и теми на­казаниями, которым его подвергали.

И так постепенно развивал в себе аналитичес­кое мышление, дипломатические навыки, интуи­цию, сдержанность и наблюдательность. А также умение нравиться людям и всегда соответствовать их ожиданиям.

Впоследствии все это очень ему пригодилось в жизни. Так что он должен благодарить свою маму за хорошее воспитание.

Но вот только чего-чего, а благодарности он никакой не чувствовал. Ни тогда, в детстве, ни по­том, когда стал взрослым и достиг всего, чего толь­ко можно пожелать. А ведь именно этого мама и добивалась. Все делала ради того, чтобы он вырос успешным, уважаемым и достойным человеком.

Как-то раз она принесла ему котенка. Завести домашнее животное она решила исключительно в педагогических целях - чтобы приучить Сергеева к ответственности и самостоятельности.

- Ты будешь сам его кормить, водить на прогул­ку, ухаживать, убирать, - перечисляла мама. - Если заболеет, сам станешь лечить. Вся ответственность на тебе. Ясно?

Сергеев кивнул. Он ничего не имел против ко­шек, хотя вообще-то мечтал о собаке. Но сам пони­мал, что об этом лучше не заикаться.

Что ж, котенок тоже неплохо.

Он взял на руки теплый пушистый комочек, прижал к себе, испытывая щемящее чувство уми­ления и нежности. Это оказалась кошечка. Дымча­тая, плюшевая, с желтыми глазами. Сергеев назвал ее Плюшкой.

Несколько дней он с удовольствием возился и играл с котенком, а потом ему это надоело.

Плюшка оказалась довольно противным зверем - царапалась, гадила где попало, драла когтями сте­ны и занавески, залезала на стол, била посуду. А попадало за всё известно кому - Сергееву.

Самой тяжелой повинностью для него было каждый день убирать лужи и кучи, которые Плюш­ка оставляла повсюду, чаще всего в самых трудно­доступных местах.

Если к возвращению мамы с работы Сергееву не удавалось найти и обезвредить очередной коша­чий тайник, ему подробно объясняли, каким ник­чемным и безответственным человеком он растет. Что из-за него в доме воняет, как в свинарнике, и при таком отношении к своим обязанностям ниче­го путного из него никогда не получится.

Слышать это было неприятно, поэтому Сергеев перед приходом мамы старательно ползал с тряп­кой под кроватями, кряхтя двигал тумбочки и че­моданы, тер с мылом и содой обгаженные углы. Чувство ответственности в нем росло и развивалось с каждым днем, но Плюшку он возненавидел до скрежета зубовного, до черноты в глазах.

Нет, он не бил и не пинал ее. Даже иногда, в присутствии мамы, брал на руки и показательно гладил. Честно исполнял все свои обязанности: на­ливал в блюдечко молока, промывал вечно гноя­щиеся Плюшкины глазки, закапывал из пипетки в рот лекарство от поноса. Все делал, что полагается. Но при этом со злостью думал: «Хоть бы она про­пала куда-нибудь. Хоть бы ее кто-нибудь украл.» Конечно, он мог бы потерять Плюшку специально. Занести куда-нибудь подальше и там оставить. Или подкинуть в чужой подъезд, а потом сказать, что она сама убежала во время прогулки.

Мог бы, конечно. Но ведь мама опять будет го­ворить, что он несерьезный и безответственный человек. Даже за котенком не сумел уследить.

Поэтому приходилось терпеть, сцепив зубы.

Мама часто задерживалась у себя в суде допоз­дна. И в тот вечер она тоже задержалась, такая у нее работа.

Сергеев сидел у раскрытого окна и читал кни­гу. Он даже помнит, какую книгу тогда читал - «Муму» Тургенева, вот какую. Они в школе ее про­ходили, по литературе. Плюшка рядом, на подокон­ник, играла с конфетным фантиком.

Уже темнело, но свет включать Сергеев не стал, а то комары налетят. Дочитать оставалось немнож­ко, всего полторы странички, он почти водил но­сом по книге, с трудом различая буквы. Совершен­но случайно подняв голову, он заметил, что Плюшка стоит на самом краю подоконника, с инте­ресом наблюдая за мельтешащими в окне ночны­ми бабочками.

Но ведь Сергеев мог и не поднять головы в этот момент. Он же читал! А мог бы, например, в кухню выйти. Мало ли зачем. Воды попить. Или в туалет.

«Сейчас прыгнет», - с замиранием сердца по­думал Сергеев, не двигаясь с места.

Плюшка присела на передние лапы и пригнула голову, мотая хвостом.

«Ну, прыгай же... Прыгай!» - с замиранием сер­дца прошептал Сергеев.

Котенок прыгнул. Это был четвертый этаж. А внизу асфальт.

Сергеев страшно закричал, бросился к окну.

Хлопнула входная дверь, вернулась мама. Ус­лышав крик, перепугалась:

-      Что с тобой? Что случилось?

Он захлебывался слезами, ничего не мог объяс­нить, только показывал на окно и все повторял:

-      Плюшка, Плюшечка .

Мама поняла. Выбежала на улицу. А потом вер­нулась и сказала:

-     Всё. Дядя Леня забрал ее, потом сам закопает на пустыре. Не реви, я куплю тебе другого котенка.

-     Не надо! - испуганно закричал Сергеев. - Я не хочу другого!

-     Ну, перестань, - недовольно поморщилась мама. - Прекрати истерику. Ты же мужчина.

И Сергеев послушно замолчал. Он понял, что наказание ему не грозит и успокоился. Он ведь и правда ни в чем не виноват, он не сталкивал Плюш­ку с подоконника, она сама прыгнула.

Но всё равно было немного не по себе. Конеч­но, если бы можно было повернуть время назад, он, скорее всего, не позволил бы Плюшке играть возле раскрытого окна, зная, чем это может обер­нуться. Пусть бы она жила. Может, со временем и перестала бы гадить где попало.

Потом Плюшка часто снилась ему. И каждый раз во сне он пытался спасти ее - то на подоконни­ке схватит в последний момент, то, сбежав по лест­нице, успевает поймать на лету, то находит ее вни­зу, на асфальте, разбитую, израненную, но живую, лечит ее, выхаживает...

Так что облегчение, которое Сергеев испыты­вал, избавившись от неприятных забот, от непосиль­ной для него ответственности и бесконечных ма­миных упреков, было отравлено тягостным ощущением непоправимости случившегося.

Сергеев убеждал себя, что надо радоваться ос­вобождению, что существуют гораздо более инте­ресные и полезные занятия, чем бесконечные под­тирания кошачьих луж и убирание вонючих куч, что глупо тратить на эти бессмысленные занятия свое свободное время, но всё равно ходил расстро­енный и подавленный. Переживал.

Мама жаловалась бабушке по телефону, что ребенок растет слишком нежным и ранимым. По­лучил глубокую душевную травму из-за гибели котенка. Это ненормально. Мальчик не должен быть таким чувствительным.

-     А все оттого, - сокрушалась она, - что нет настоящего мужского примера и влияния. Какая бы хорошая мать ни была, отца всё равно не заме­нит. Вырастет парень мямлей и размазней, тяжело ему придется в жизни. Отец. Ну и что? Конечно, прогнала. Да какой он отец? Чем такой, лучше во­обще никакого.

Тут, заметив, что Сергеев притаился с книжкой в уголке, мама понизила голос.

Сергеев делал вид, что поглощен чтением, а сам жадно прислушивался, вылавливая из разговора отдельные, не всегда понятные ему фразы: «Дур­ное влияние, порочные наклонности, горбатого могила исправит.»

О том, что его отец был горбатым, Сергеев до­гадывался и раньше, потому что не в первый раз слышал от мамы эту фразу. Она всегда так говори­ла, когда приходили письма и переводы от отца. И тогда Сергеев думал, как всё-таки хорошо, что мама его прогнала, а то вдруг, глядя на отца, он тоже стал бы горбатым. Ведь мама всегда говорила, что дур­ной пример заразителен.

У них в городке жила одна девочка-горбунья - голова большая, а ноги прямо из грудной клетки растут. Нет, такого отца Сергеев себе совсем не хо­тел бы.

Ему бы такого, как управдом дядя Леня - высо­кий, кудрявый. Ничего, что одна нога деревянная, зато дядя Леня умеет из бузины перочинным но­жиком дудочки делать и на гармошке играть.

Или, например, такого, как дядя Смирнов-мон- тер, который по столбам лазает на специальных крючках - когти называются, и у него разноцвет­ных проводков полно, и пробок фарфоровых, и лампочек перегоревших. То, что ему не нужно, он мальчишкам за просто так отдает. Правда, дядя Смир­нов букву «С» не выговаривает, - у него зубов нет, ему немцы на войне все зубы выбили, и когда дядя Смирнов напивается вина, то приходит к ним во двор и начинает кричать:

-      Любка, щука, подь щюда!

Но это ничего, что он пьет вино и кричит. Если бы дядя Смирнов был его отцом, можно было бы и потерпеть. Пусть хоть щукой обзывает, хоть шмор- чком, хоть шалабоном. Зато дядя Смирнов тогда, наверное, разрешил бы Сергееву по столбу на ког­тях полазать. А так сейчас он только Вовке Тюльки- ну разрешает, больше никому. Это потому, что он живет с его матерью, продавщицей тетей Любой, так соседи говорят. Это правда. Он к ней вечерами в двери ломится иногда и кричит: «Любка, щука, с кем ты там? Открывай - убью!»

А когда дядя Смирнов днем приходит, то они с тетей Любой всегда Вовку на улицу выпроважива­ют и дают ему кулек конфет - ирисок или сосучек.

Вовка всех ребят угощает и хвастается, что, когда вырастет, тоже монтером станет, и дядя Смирнов его к себе в помощники возьмет, он обещал. Везет же людям!

Вот если бы мама первой догадалась позвать к себе жить дядю Смирнова... Может, дядя Смирнов и согласился бы. У них ведь и квартира больше, и балкон есть, а у тети Любы только одна комнатка в полуподвале. Но мама сразу не сообразила, а те­перь, наверное, уже поздно.

К тому же оказалось, что дядя Смирнов маме не очень нравится. Это потому, что он плохими словами выражался. Хотя чего плохого в слове «щука», Сергеев так и не понял. Но употреблять это слово мама ему категорически запретила.

И про Вовку Тюлькина мама сказала, что он для Сергеева неподходящая компания.

«Неблагополучная семья, - сказала она. - Дер­жись от него подальше. С кем поведешься, от того и наберешься.»

Мама всегда следила, с кем он общается. Пере­живала, что на него могут плохо повлиять.

- Вечно тебя тянет к разным сомнительным лич­ностям, - говорила она.

Чтобы лишний раз не давать ей повода для дале­ко идущих выводов, Сергеев старался ни с кем не заводить близких отношений. Оно и к лучшему. Дружба занимает много времени и лишает свобо­ды действий.

Как-то, классе в седьмом, он вычитал у Сенеки поразившую его мысль о том, что время - это един­ственная подлинная ценность, которая есть у чело­века. А мы эти богатством совершенно не доро­жим и раздаем кому попало.

Очень рано осознав это, Сергеев решил прово­дить с максимальной пользой каждую минуту. Что­бы не было мучительно больно за бесцельно про­житые годы, чтобы не жег огнем позор. И так далее. Николай Островский «Как закалялась сталь».

Весь класс учил этот кусок наизусть. Но как руководство к действию воспринял его один Сергеев.

Зазубренные с детства цитаты становились для него каркасом, на котором держалось бытие и со­знание.

Твердо решив стать гармонически развитой лич­ностью, Сергеев все время и силы посвящал дости­жению этой цели, не отвлекаясь на всякую ерунду.

Усиленно изучал иностранные языки. Много читал, стремясь освоить все культурные богатства, накопленные человечеством.

К сожалению, в городе его детства не было ни музеев, ни картинных галерей, ни театров, ни кон­цертных залов. Поэтому шедевры мирового искус­ства он изучал по репродукциям в альбомах и кни­гах - в хронологической последовательности, начиная с античных времен. Не ради эстетического наслаждения, а для того, чтобы быть разносторон­не развитым и образованным человеком.

Он ведь собирался стать дипломатом, а дипло­мат обязан разбираться в подобных вещах.

Внимательно читал комментарии, самое важ­ное конспектировал. Все карманные деньги тратил на пластинки с классической музыкой. Моцарт. Гайдн, Равель. Прежде чем ознакомиться с твор­чеством очередного композитора, изучал его био­графию.

Настольными книгами Сергеева стали популяр­ные брошюрки - «Жанры живописи», «Как слу­шать и понимать музыку», «Как смотреть произве­дения изобразительного искусства» и прочие.

Выяснилось, что все мировое искусство тесно связано с библейскими сюжетами, и многое оста­валось для него непонятным, а литературы, кото­рая могла ликвидировать этот пробел в знаниях, не имелось ни в библиотеках, ни в магазинах. И в шко­ле про это не рассказывали. Но он нашел выход - брал доступные для всех справочники атеиста, под­шивки журналов «Наука и религия», «Забавную библию» и «Забавное евангелие» Тассиля и оттуда по крохам добывал нужную ему информацию.

Так что время его было заполнено до отказа, и для отношений со сверстниками в его жизни места совсем не оставалось.

Из всего класса он более или менее плотно об­щался только с колькой Трухиным. Тот сам к Серге­еву прибился. Сначала просто время от времени просил списать, потом оказалось им из школы по пути - слово за слово, ну и пошло.

Сам по себе Трухин был неплохой парень. Ту­пой, конечно, но вполне безобидный. Сергееву он был предан всей душой.

Не сказать, чтобы такое отношение сильно льстило Сергееву, но порой оно оказывалось не­бесполезным. Хотя всё же, по мере возможности, он старался дистанцию сохранять.

Получив некоторое представление о быте и нра­вах семейства Трухиных, можно было догадаться, что Колян рано или поздно плохо кончит. В соответ­ствии с пословицей о яблочках и яблоньках, кото­рую так любила вспоминать мама Сергеева.

Стоило только увидеть неподъемные сумки, ко­торые по вечерам разгружала Колькина мамаша, работавшая поваром в столовой, проштампован­ные простыни - это уже вклад в благосостояние семьи Трухина-отца, завхоза школы-интерната, и сразу все становилось ясно. Старший брат Колькин тоже свою лепту вносил, работая на овощной базе грузчиком. Каждый день что-нибудь в дом притас­кивал - то картошку, то лук, то яблоки. А потом заставлял Кольку ходить по квартирам и продавать всё это.

Соседи охотно брали и еще заказывали, потому что, во-первых, недорого, а во-вторых, в магазинах такое редко выбрасывали, да и очереди там по ки­лометру.

Так что Колька даже обзавелся постоянными клиентами.

Он сам рассказывал об этом Сергееву, жало­вался - надоело, говорит, к хренам собачьим, хоть бы, блин, поскорей школу закончить и уехать к та­кой-то матери куда-нибудь.

Что Сергеев мог ему посоветовать?

Плечами только пожал - ну, откажись, не про­давай.

-     Да, откажись, - гундел Трухин, - Он знаешь псих какой! И пьет зверски. А тут еще баба ему, козлу, рог приделала, совсем осатанел...

-     Ну, не знаю, - рассеянно сказал Сергеев, - сам гляди.

К проблемам Трухина он относился со свой­ственной интеллигентному человеку брезгли­востью.

Мама тоже не одобряла этой неосмотритель­ной, как она выражалась, дружбы.

-     Что между вами общего? - возмущалась она. - Зачем он к тебе ходит постоянно?

Сергеев вяло оправдывался:

-      Прогонять его, что ли?

Мамины нравоучения его больше не трогали. Сергеев пропускал их мимо ушей, давно поняв, что слушаться ее вовсе не обязательно.

Но мать не унималась:

-     Ненужные контакты надо вовремя отсекать. Руби сук по себе. Дружба должна возвышать и обо­гащать человека. А что тебе может дать Трухин?

«Кое-что дает», - усмехнулся про себя Сергеев, но вслух ничего не сказал.

Маме не обязательно знать, что именно дает ему Трухин.

Книги, например, дает. Из серии «ЖЗЛ». И не­которые другие, довольно редкие, довоенные и даже дореволюционные. Цветные репродукции картин известных художников. Подшивки старых журналов.

Подарки Сергеев принимал с благодарностью. Кто ж от такого откажется? А происхождением книг он предусмотрительно не интересовался. Зачем портить себе удовольствие? Когда попадались эк­земпляры с библиотечными штампами и с экслиб­рисами, Сергеев смачивал их пятновыводителем для чернил, но следы все равно оставались. Поэтому приходилось прятать эти книги от посторонних глаз.

Когда Трухин, как и следовало ожидать, попался на сбыте краденых овощей, Сергеев стал думать, как ему теперь быть с книгами.

Он и в сарае их прятал за поленницу, и на чер­даке в трубу засовывал, и в саду тайник устраи­вал. Но всё равно на душе было неспокойно. В конце концов он отнес книги за город и сжег на пустыре. Сразу полегчало. Уж лучше перебдеть, чем недобдеть.

Хотя книги были совсем не при чем. Трухин на огурцах засыпался. А про книги никто ничего не знал. Можно было бы их и не сжигать. Хотя бы не­которые оставить, особо ценные - например, биб­лию с иллюстрациями Доре, сытинские народные издания, дореволюционные тома Достоевского с ятями и ерами. До слез жалко было их в огонь бро­сать. Но ничего не поделаешь.

Коммерция у Трухина поначалу шла настолько успешно, что он совсем потерял осторожность. Предлагал товар всем без разбора.

Кстати, как-то раз и Сергеевым принес перед Новым годом сетку мандаринов. Мама дала ему пять рублей, а потом, когда Трухин ушел, сказала:

-      Как веревочка ни вьется, а кончик найдется.

Так всё и вышло.

Нарвался Трухин однажды на принципиально­го мужика. Тот начал допытываться:

-      Откуда у тебя огурцы, мальчик?

А чего спрашивать? Ясно же, что не на своем участке выращены, не сезон.

Трухин не был готов к подобному разговору. Обычно ведь никто в подробности не вникал. Или сколько стоит, или спасибо, не надо, вот и весь раз­говор. А тут дедок настоящий допрос с пристрас­тием ему устроил: «Где взял? Кто послал? В какой школе учишься?»

Потом выяснилось, что этот мужик когда-то в колонии для несовершеннолетних воспитателем был. Видать, соскучился по работе, решил вспом­нить молодость.

Так что отвертеться Трухину не удалось, загреб­ли с поличными.

Брата он подводить не захотел, всю вину взял на себя. В милиции сказал, что украл ящик огурцов в магазине, когда разгружали.

-      В каком магазине? - спрашивают у него.

-      В овощном на Гороховой.

-      Когда это было?

-      Вчера.

При нем позвонили в указанный магазин: «При­возили вам вчера огурцы?» - «Нет, ничего не при­возили».

Трухин опять заюлил:

-      Дядька один дал, попросил продать.

-     Что за дядька? Как фамилия? Где живет? Как выглядит? Незнакомый дядька? А почему он имен­но тебя попросил продать?

Трухин и вообще туговато соображал, а в та­кой обстановке совсем растерялся. В стенку тупо уставился, сделал морду ящиком и молчит, как партизан.

Брата ему выгородить всё же не удалось. Мили­ция быстро выяснила про всех его родственников, кто чем занимается.

Ага, брат на овощной базе работает, всё понят­но. Где работает, там и ворует. Далеко ходить не надо. Стали разбираться с хищениями на базе. На старшего Трухина уголовное дело завели, а млад­шего, как несовершеннолетнего, поставили на учет, попугали и отпустили. В школу, конечно, бумагу соответствующую направили.

Выпускной класс. До конца учебного года чуть больше месяца оставалось.

На педсовете поставили вопрос о недопуске Трухина к экзаменам на аттестат зрелости по мо­рально-этическим соображениям. Выдать ему справку и пусть идет на все четыре стороны. Та­кие, как он, нам не нужны.

Из комсомола Трухина единогласно исключи­ли на общем собрании. Только Сергеев воздержал­ся. Вдруг, думает, Трухин обидится и расскажет про ворованные книги, которые он таскал Сергееву. Конечно, доказать уже никто ничего не сможет, книг-то этих больше в природе не существует, один пепел, да и Трухин не последний дурак, чтобы са­мому на себя лишнюю статью вешать, но мало ли чего человек со зла и от обиды не натворит. Дока­зать не докажут, а осадок останется. Пятно на репу­тации. Так что Сергеев воздержался. И даже специ­ально, когда воздерживался, руку повыше поднял, чтобы Колька видел («Я за тебя, за тебя!»)

Кстати, потом выяснилось, что с книгами он зря перестраховался, там все чисто было. Эти книги Трухин из деревни привозил, от своей родной баб­ки-колхозницы. У нее там, на чердаке и в сундуках еще много оставалось, дед покойный эти книги всю жизнь собирал - и когда помещичью усадьбу гро­мили, и когда церковь в селе закрывали, и когда во время войны в сельскую библиотеку бомба попа­ла. Прямо из огня их вытаскивал.

А Сергеев-то еще удивлялся, почему от книг дымом пахло и страницы у некоторых вроде как обгорелые.

Когда дед умер, книги отнесли на чердак. Тру­хин как приедет к бабке - сразу туда, покопается, что-нибудь вытащит наобум и привозит Сергееву. И вот ведь гад какой, ни разу не обмолвился, откуда книги. Сунет как бы между прочим: «Погляди-ка, может, пригодится...» - а у самого такое удоволь­ствие на лице и улыбается многозначительно. Цену себе набивал. А Сергеев потом мучился. Было бы из-за чего!

Нет, в самом деле, даже если бы - предполо­жим! - Трухин у кого-то украл эти книги, всё рав­но - при чем здесь Сергеев? Он не сообщник, не скупщик краденого. И он вовсе не обязан был ни­чего знать об истинной ценности этих потрепан­ных, обгорелых книжонок. Он же не специалист по раритетам. А для непросвещенного взгляда эти кни­ги выглядят просто как хлам с помойки.

Ну, пришли бы (предположим!), спросили: «У тебя такие-то книги?» - «Да вроде где-то валяются.

А что?» - «А то, что они ворованные!» - «Правда? Вот ужас-то! А я и не знал.»

Действительно, откуда он мог знать? Может, Трухин их где-нибудь на свалке подобрал.

Так что, выходит, напрасно Сергеев тогда сжег всё. Лучше бы спрятал где-нибудь. Главное, что те­перь изменить уже ничего нельзя, остается только сожалеть и каяться.

Нет, никогда нельзя делать того, чего невозмож­но исправить.

Накануне педсовета, где должна была решаться судьба Трухина, Сергеев решил поговорить с ма­мой, нельзя ли чем-то помочь.

Начал издалека:

-     Мам, ты знаешь, Трухина могут теперь до эк­заменов не допустить.

-     И правильно, - одобрила мама. - Я сразу пре­дупреждала, что он плохо кончит. Еще скажи спа­сибо, что этот подонок и тебя не втянул в свои тем­ные делишки.

Сергеев подумал, что дальнейший разговор ско­рее всего бесполезен, с мамой никакая диплома­тия не сработает, она видит мир только в двух крас­ках - черной и белой.

Но всё же для очистки совести продолжил:

-     А вот если кто-нибудь из народного суда по­звонит и попросит, чтобы Трухину дали возмож­ность закончить школу, это ему поможет?

-     Это кто же будет звонить и просить? - хмык­нула мама. - Кому это надо?

-      Ну, ты, например.

-      Что? - удивилась мама.

-     Или, может быть, бумагу на официальном бланке написать, что Трухин сам ничего не воро­вал и продавать не хотел, его заставляли. Брат даже бил его. И деньги все себе забирал. Сделай что-ни­будь, а? Нужно же дать шанс человеку, если он в первый раз оступился.

Мама грозно сдвинула брови. Воцарилась зло­вещая тишина.

-     Ты соображаешь, что говоришь? - обрела она, наконец, дар речи. - Меня, работника юстиции, ты заставляешь выгораживать преступника! Как тебе такое могло прийти в голову? Это Трухин тебя по­просил, да? Я тебе сколько раз говорила, чтобы ты с ним больше не общался! Скажи мне, кто твой друг и я скажу, кто ты. Рыбак рыбака видит издалека.

Щеки мамы раскраснелись от праведного гне­ва, глаза горели благородным негодованием.

Сергеев негромко засмеялся. Этот барабанный пафос, эти плешивые, вылинявшие от многократ­ного употребления фразочки из маминого арсена­ла на него больше не действовали. Казалось, что разгневанный монолог произносит не человек, а машина.

Как аукнется, так и откликнется. Где сядешь, там и слезешь. Кто везет, того и погоняют. Чему быть, того не миновать...

-     С волками жить, по-волчьи выть, - продолжил он этот смысловой ряд.

-     Что ты сказал? - опешила мама. В машинной программе произошел сбой.

-      Что слышала, - вызывающе сказал Сергеев.

-     Ты как с матерью разговариваешь! - заорала она. - Сопляк! Молоко на губах не обсохло.

Сергеев снова засмеялся.

-      Ты чего смеешься? - удивилась она.

-     Ты же сама у него мандарины покупала, - напомнил Сергеев. - Между прочим, они были во­рованные.

-     Ну, знаешь, - растерялась она. - Как ты сме­ешь матери такое говорить?

-     А что? Разве это неправда? Скупка крадено­го - это какая там у вас статья?

-     Ты мне угрожаешь? - дрогнувшим голосом спросила мама.

-     Да нет, - успокоил Сергеев. - Просто предуп­реждаю.

-     Да-а, - не зная, что сказать, протянула мама. - Вырастила змейку на свою шейку. Ребеночка вид­но с пеленочек...

-     Да ладно, - поморщился Сергеев, - не бойся. Я не Павлик Морозов, доносить не побегу. Но ты все-таки Трухину постарайся помочь. На всякий случай. А он в знак благодарности, может, и забу­дет упомянуть тебя в числе своих постоянных кли­ентов.

-     Это шантаж, - обреченно сказала мама. - Это подло с твоей стороны! Ты ведь знаешь, как я доро­жу своей репутацией!

-     Тем более, - согласился Сергеев и пошел де­лать уроки.

А мама продолжала причитать: «Спасибо, сы­ночек! Так-то ты отплатил мне за все, что я для тебя сделала! Из-за какого-то подонка родную мать го­тов в грязь втоптать. Смотри, сынок, спохватишься - поздно будет! Близок локоть, да не укусишь. Не плюй в колодец, пригодится воды напиться.»

Слезы и причитания матери не вызывали у Сер­геева никакого сочувствия. Он испытывал только раздражение. Неприятно было видеть суровую и всегда непоколебимо уверенную в себе мать такой жалкой и растерянной. Мать, которая так подавля­ла его в детстве своей всегдашней правотой, кото­рая добивалась от него беспрекословного послу­шания, не обращая никакого внимания на его слезы и мольбы.

Она часто говорила, что стремится вырастить образцового сына.

Что и получила.

Именно тогда он понял, что никогда ничего не прощал и не простит ей. Ни придирок ежедневных, ни вечного и мучительного ожидания возмездия за малейшую провинность, ни ее власти над ним, ни своей зависимости, ни того, что так и не сумел по­любить ее.

Не простит безнадежного своего одиночества, опустошенного детства, горбатого отца.

Его отец не был горбатым! Он был даже краси­вее, чем монтер Смирнов, не говоря уже об управ­доме дяде Лене.

Впервые своего отца Сергеев увидел, когда учил­ся в пятом классе.

На улице возле школы к нему подошел незна­комый мужчина с дерматиновым чемоданом и сказал:

-     Здравствуй, Саша. Я тебя сразу узнал. Только не говори маме, что я с тобой разговаривал, а то она заругается. Я твой папа.

-     Здравствуйте, - вежливо ответил Сергеев и стал молча разглядывать папу.

Смотрел и думал: «Почему же мама его про­гнала? Вполне приличный папа, ничуть не хуже, чем другие. Лысоват, правда, немного, но это ни­чего.»

Папа промокнул платком свою лысину:

-     Вот видишь, сынок, что получается. Десять лет мы с тобой не виделись. Десять лет. Конечно, с мамой не поспоришь, она у нас человек серьез­ный. А я. - Он помолчал немного, вздохнул. - Ничего, сынок, пробьемся. Ты еще гордиться от­цом будешь, это я тебе твердо обещаю! И мама еще вспомнит меня и пожалеет обо всем. Когда- нибудь, сынок, я к вам приеду на белом коне. Ты мне веришь?

Сергеев поверил ему сразу и безоговорочно.

Но на всякий случай вечером он сам рассказал маме о встрече с отцом. Потому что боялся, вдруг кто-нибудь другой сообщит об этом - ведь многие их видели возле школы. И тогда ему попадет. Пото­му что как веревочка ни вьется, а кончик найдется. А чистосердечное признание смягчает наказание. Вот он и признался сам, хотя вроде бы и не виноват ни в чем, ведь папа первый к нему подошел. Но, может быть, Сергеев должен был сказать ему: «Не буду с вами разговаривать» или: «Никакой вы мне не папа, я вас даже знать не хочу!»

Маме виднее. Виноват - накажет. Не виноват - простит.

Он пересказал маме все папины слова - и про белого коня, и про то, что она когда-нибудь по­жалеет.

-      Трепло, - только и ответила на это мама.

Но Сергеева ругать не стала, из чего он заклю­чил, что не виноват, и с нетерпением стал ждать, когда папа приедет к нему на белом коне и заберет отсюда. Но папа всё не приезжал и не приезжал почему-то. Может быть, мама ему не разрешила?

Когда Сергеев немного подрос, он узнал, что отец у него шалопай и бездельник, за всё берется и ничего не доводит до конца, нигде подолгу не рабо­тает, постоянно врет и хвастается. Мама сначала ему верила, а потом разочаровалась, и не дай бог, если сын пойдет по стопам своего отца. Мама очень боялась этого. И Сергеев, когда узнал правду об отце, тоже стал этого бояться.

Но почему-то он всё равно всегда представлял своего папу верхом на белом коне.

А горбатым он не был, нет. Это мама, оказыва­ется, говорила в переносном смысле.

История с Трухиным закончилась благополуч­но. Это была первая дипломатическая победа Сер­геева. Потом их было еще много. Он умел манипу­лировать людьми, находить слабые места, угадывать тайные страхи и гпороки, направлять их действия в нужное для него русло.

Мама поговорила со следователем, который вел дело о кражах на овощной базе. Тот выслушал ее рассказ и, возмущенный гонениями, которым под­вергся Колька, заявил, что ломать парню жизнь не позволит. Потом по собственной инициативе он связался по телефону с директором школы. «Пар­ня надо поддержать, - сказал следователь. - Наш долг - помочь ему вернуться к нормальной жизни, стать полноценным и полезным членом общества. Мы призваны, не только наказывать, но и исправ­лять людей...»

И директор школы пообещал, что никаких реп­рессий по отношению к Трухину больше не до­пустит.

Мама рассказывала обо всём этом Сергееву даже с некоторой гордостью. Ей было приятно, что и она внесла свой вклад в благородное дело спасе­ния случайно оступившегося человека.

-     Советский суд - самый гуманный суд в мире, - с серьезным видом кивнул Сергеев.

Мама настороженно покосилась на него, чуя подвох, но Сергеев и глазом не моргнул.

-     Да, конечно, - неуверенно согласилась она. - Однако наказание занимает немаловажное место в системе воспитания. Человек должен твердо знать, что совершенное им зло ни в коем случае не оста­нется безнаказанным. И тогда у него не будет про­блемы выбора между добром и злом.

-      Понятно, - равнодушно сказал Сергеев.

Какова цена добру, творимому из страха перед

наказанием, он хорошо усвоил с детства.