Синий цвет Кристалле. 4
- Подробности
- Категория: Рассказы русских писателей.
- Создано 31.12.2017 17:48
- Просмотров: 27
— Да, Эрих, да!
Врач роняет на пол рецепт и, наклонившись, чтобы поднять бумажку, незаметно от важной гостьи хватает медсестру за щиколотку левой ноги.
Рука тискает аппетитную ножку.
Почему национал-социализм и эротика так близки? — думает Тетель.
Медсестра глупо хохочет, но Лени не замечает любовной возни. Она расстроена словами давнего друга. Она видит, что Эрих не потерял остатки рассудка, наоборот болезненно заострился наточенным карандашом.
— Лени, очнись, дух творчества — это протест. Мы должны отрицать настоящее. В этом отрицании смысл подлинного искусства. Вот почему художник не имеет права на лесть власть имущим. Искусство не публичный дом для удовлетворения клиента. Сервилизм — сифилис творчества.
— Ты не увидел поэзии! — волнуется Лени.
— Твой фильм — огромный публичный дом для похоти партии.
— Эрих, мой фильм тоже протест, протест против индивидуализма. Индивид обречен творить рациональное. Это старо, старо! Масса, партия, фюрер. Вот триада для действия. В триумфе тройной воли рождается красота иррационального отклика.
— Глупая! Цельность всегда репрессивна, мы должны ее расщеплять. Это долг творцов перед народом... Все остальное — гневная лесть...
Эрих устал говорить.
Его веки закрыты.
— Мы не можем преследовать пациентов сумасшедшего дома за неправильные политические убеждения, — бормочет врач, увлекая медсестру за ширму.
Та легко поддается.
Во весь экран — мокрые девичьи зубы во рту.
За ширмой.
Обычный натюрморт любой клиники — топчан для медосмотра, напольные весы с гирьками на стальной полосе, стеклянный шкафчик с инструментами, на полу калоприемник из белого фаянса.
Крупно: кобелиный взгляд доктора.
Крупно: шкодливый язычок медсестры облизывает влажные губы.
Атмосфера похоти Фауста и Маргариты на фоне болезней.
Смеясь, Ханна расстегивает верхнюю пуговицу халата и привычно достает левую грудь в черном лифчике. Доктор жадно сдирает с бюста лоснистую шкурку из шелка, игриво нажимает указательным пальцем на кнопку лифта: «едем!» и начинает, урча сосать крупный сизый кружок утопленного в кожу соска. Сосок начинает всплывать из тельного теста сизым пупком.
Все делается с такой машинальностью, что зритель понимает — это каждодневные любовные сцены в застенках психлечебницы.
Эта похоть двух белых халатов отдает черным безумием времени.
Перед ширмой.
— Ты не прав, не прав, Эрих, я не льщу национал-социализму...
Видно, что слова близкого друга задели, задели Лени за живое, но кажется, она нашла еще один аргумент:
Из-за ширмы доносится подозрительная возня.
Лени нервозно закуривает.
Крупно: женский рот с папироской.
Декадент открывает глаза.
— Все это не стоит выеденного яйца.
У национал-социализма нет чувства юмора. Если их сила подлинна, она должна выдержать смех. (Гений Тетель за кулисами действия ежится от безупречности аргумента.) Наци уверены, что идеализм борьбы не может попасть в смешное положение.
Смех — вот критерий любой социальной идеи...
Эрих не замечает, что они остались вдвоем. А вот Лени, пользуясь уходом врача, отведя руку с папироской в сторону, наклонившись, покрывает его лицо скорбными поцелуями.
Тень руки с небесным дымком папироски на белой ширме.
Эрих закрывает глаза и замолкает.
Он потрясен забытым чувством близости с женщиной.
Крупно: слеза дождя на щеке.
Крупно: закипевшая прямоугольная ванночка для шприца начинает процеживать сквозь край воду на плитку. Капли вскипают на раскаленном кружке защитной стали.
Звонкие звуки шипящих подробностей кипятка.
Из-за ширмы слышен глупый смех пухленькой куклы, а затем неразборчивый голос доктора Хольста.
— Фрау Рифеншталь, Германия великодушно прощает своих сумасшедших. Они и без того жестоко наказаны помрачением ума.
— Не лгите, доктор! Хотя бы сегодня не надо лжи!
(Громко говорит гений Тетель голосом Эриха Зайдельхофера.)
— Лени, Германия никому ничего не прощает. Вот уже неделю клинику готовят к закрытию. Всех больных сегодняшней ночью ликвидируют. Наци не нужны дегенераты, заявило твое чудовище. Решение партии принято. Среди немцев нет сумасшедших. Нас прикончат выстрелами в затылок, а врачи засвидетельствуют смерть девяноста восьми пациентов.
— Эрих, Эрих, — ты бредишь...
— Ты же видела. В машбюро полно машинисток — они печатают приговоры. Загляни в актовый зал, он полон эсесовцев. Как только бумаги будут готовы, они приведут приговор в исполнение. У них нет чувства юмора, смеху в рейхе объявлен запрет, и мы тоже в том виновны. Мы стыдились смеяться над идеалами.
— Эрих, Эрих ты бредишь.
Электроплита шипит от шлепков кипящей воды по раскаленной стали.
Эти звуки похожи на звуки страстных лобзаний.
Шприц надежно дезинфицирован.
Лени молча прижалась щекой к лицу безумца, она не хочет, чтобы Эрих Зайдельхофер видел ее слезы — валькирии не плачут. Она сразу поверила тому, что услышала, слишком многолюдна клиника в столь поздний час... слишком страшно стучат пишмашинки в бюро... Муза над головой творца. Орлица над кровавым мясом в гнезде, а выше, выше! над пиками Альп, в солнечном мареве, над грядой облаков венец нечеловеческой силы — летящий флагманский самолет фюрера. Курс — на Нюрнберг.
— Я спасу тебя, милый Эрих.
Лени начинает расшнуровывать петли ремней.
— Я отвезу тебя фюреру. Он оценит твой ум. Он отменит приказ.
— Не смеши меня, Лени, я укушу его в нос.
За ширмой.
— Я хочу тебя облизать, — умоляет старый пердун.
— Ложитесь на кушетку, больной, — шепчет, все так же смеясь, пампушка.