Каталог статей.

То, что нельзя забыть. 4

Подробности

Категория: Рассказы русских писателей.

Published on 29.12.2017 23:10

Просмотров: 112

Одержимый работой, я потерял чувствительность к реальности за стенами моей рабочей комнаты. Вернул меня к жизни телефонный звонок. Мужской го­лос в трубке был французским. Я позвал Марину, свою дочь, она знала англий­ский. Человек в пространстве тоже владел английским языком. Свидание было назначено во второй половине того же дня.

Точно в назначенное время в дверях нашей квартиры стоял молодой человек. Он представился — Луи Деледик. На его голове была густая бесформенная копна серых волос. На лице, которое сия­ло дружелюбной широкой улыбкой, словно на шарнирах вращались выпучен­ные глаза, совершенно отдельно, как выпавшие из орбит. Это было очень забав­но. Я пригласил молодого человека в рабочую комнату. Его глаза тут же как по команде перестали вращаться и, приняв стабильное положение, сфокусирова­лись на трех картинах, висевших на стене. Я наблюдал за человеком. Его взгляд был внимателен и полон неподдельного любопытства. Мне ли не понять.

Господин попросил разрешения позвонить. Я указал ему телефон. Понизив голос, он обменялся с кем-то несколькими словами. Повесив трубку, спросил, может ли приехать завтра утром с хозяином галереи. Попрощался и ушел. Когда за ним захлопнулась дверь, меня осенило. Он ведь назвал имя галереи, выкра­шенной в темно-зеленый цвет.

Переполненный эмоциями, я не мог продолжать работу, и пошел гулять, как делал часто, на кладбище Пер-Лашез. Уходя, я никогда не звонил домой. Но в тот день почему-то позвонил из автомата на бульваре Менильмонтан. Трубку сняла жена и возбужденно сообщила: «Они уже едут!».

Я почувствовал поворот судьбы.

Эту фантастическую историю, несомненно определившую мою профессио­нальную жизнь, необходимо рассказать по порядку.

У Клода Бернара, владельца галереи, умер брат. У брата осталась дочь, пле­мянница Клода Бернара. На семейном совете было решено приобщить моло­дую двадцатилетнюю девушку к галерейному бизнесу. Сказано — сделано. Так появился молодой человек Луи Деледик, обладающий энергией, чутьем, вкусом, деловыми способностями. Он был поставлен, как я узнал позже, советником племянницы. Клод Бернар прикупил небольшое помещение, стенка в стенку со своей большой галереей. Перед Л.Д. была поставлена задача: собрать команду из семи неизвестных художников, работы которых обладали бы «качеством». Стратегия новой галереи тоже была продумана: привлечь молодых потенциаль­ных любителей живописи и сделать цены в галерее доступными для начинаю­щих коллекционеров. Когда команда была собрана, решили в течение первого года проводить исключительно групповые выставки, обновляя регулярно экс­позицию. Следующий же год начать с персональных выставок художников груп­пы. Год прошел, как и был задуман. Следующий начался с моей персональной выставки. Когда я пришел на вернисаж, меня ожидал сюрприз — тринадцать выставленных работ были уже проданы.

Это почерк и репутация галереи Клода Бернара.

После вернисажа за ужином, который достали из дорогого холодильника американского производства, я был представлен Лизе и Роберту Сенсбюри. Эти люди принадлежали к той редкой категории страстных любителей и кол­лекционеров, о которых я только читал и знал понаслышке. Они начали соби­рать коллекцию в молодости, будучи влюбленными друг в друга студентами Сорбонны. За долгую жизнь они собрали одну из уникальных частных коллек­ций. Все годы, пока они были живы, мы оставались добрыми друзьями. В их собрании насчитывается более двадцати моих работ.

Но вернусь к замечательной истории. Когда моя выставка подошла к концу, племянница К.Б. заявила дяде, что не хочет заниматься этим бизнесом, а хочет выйти замуж и уехать в США рожать детей. Галерею закрыли, художников рас­пустили, а меня пригласили в Большую галерею.

К вечеру позвонил художник Юра Куперман, чтобы меня поздравить. А как же иначе я мог думать? С Юрой я был знаком по Москве. Встретившись в Пари­же, мы сблизились. Виделись часто, перезванивались почти ежедневно. Это были первые дни в стране, в которую я так стремился. Об этих подвешенных между надеждой и тревогой днях, смятенности и ущербности духа, вынужденного без­делья я уже писал. Юра Куперман к моменту нашей встречи был, можно ска­зать, западноевропейским старожилом. Он успел пожить в Израиле, в Лондоне, и за года два до моего приезда осел в Париже. Он ввел меня в дом Туринцевых... О, как это было важно в тот период социального сиротства! Дом был гостепри­имным, хлебосольным, обильным. В большой квартире на rue d’Assace, а летом в замечательном cMteau в Рамбуйе, собиралось много людей. Текла русская речь, дорогая, привычная уху с рождения. Саша Туринцев, хозяин дома, человек, рож­денный во Франции в семье православного священника и поэта, хорошо владел русским языком и был парень добрый и многотерпимый. Муза, его жена, моск­вичка, породистая, красивая, речистая, молодая, на редкость независимая сво­бодная женщина. К тому же замечательная хозяйка, искусная стряпуха. Срод­ство нечастое.

Так образовался первый круг знакомств, подобие социальной жизни. Юра уже сотрудничал с галереей Одермата — респектабельной по тем временам. Но думал, мечтал и говорил только о галерее Клода Бернара. Я был благодарным слушателем, и страстно желал ему успеха в продвижении к цели. И когда Юра сообщил об удаче, я радовался, словно это произошло со мной. Я был ему дру­гом, мог сопереживать его успех.

И вот спустя год я чудесным образом был приглашен в ту же галерею Клода Бернара. И к вечеру позвонил Юра.

Из трубки пахнуло недобрым. Его первые слова поразили меня неприятной неожиданностью. Я воспринял их как нелепую шутку: «Борух, — глухо сообщил голос, — мы оказались под одной крышей...». И далее последовала фраза, кото­рую забыть нельзя: «География наших холстов схожа, поэтому мы не можем боль­ше общаться». И пошли короткие гудки...

Забыв положить трубку на рычаг, я оторопело хлопал глазами, не веря тому, что услышал. Но пришлось поверить. Круг был тесен, у иных за спиной был опыт совковых коммунальных квартир. В туринцевских застольях Юра рёк: «Заборки- на я отлучил. Даю ему жизни пару месяцев». Ну и как должно в коммуналке, доб­рохоты передавали мне его слова. С той поры прошло более тридцати лет.

Пока записывал этот эпизод, нахлынула на меня волна приятных воспоми­наний. Наши разговоры с Юрой, которые, думаю, были взаимно полезными, почти всегда касались ремесла. Мы собирались у меня в квартире, Ира готовила ужин, а я раскидывал на полу листы бумаги и делился с Юрой различными тех­никами, обретенными долгим опытом работы в книге. Часто бывал в его мас­терской в четырнадцатом районе, наблюдал за его работой, слушал его «фило­софические назидания»: «Художник, — говорил Юра, — должен найти свою феню, и затем ее гонять и гонять». У Ю.К. был выраженный синдром любви к приблатненному жаргону. Юра писал натюрморты из простых одиночных пред­метов своего вещного окружения. Мне это нравилось во всех отношениях — и как идея, и как он это делал. Придерживался бы Куперман, обладающий заме­чательным колористическим талантом и «чувствиловкой» (из его словаря), выс­казанного им же принципа и гонял бы свою «феню», то достиг бы высот лучших образцов этого жанра.

Но, увы, человек зачастую сам собою наказуемый.

Случай с Куперманом дал повод подумать о природе феномена, имя которо­му спесь, и о многих других не менее мерзостных. Не о тех, врожденных, на­следственных, привитых семейным воспитанием, а тех, которые живут и разви­ваются в теле деспотического тоталитарного общества. Поражая мозг челове­ка, эта маккиавеллиевская бацилла делает всех людей единомыслящими. И люди перестают быть людьми — они становятся гражданами.

—      А вы кто будете?

—      Я гражданин Урюпинска...

—     Вот видите. И все же поясню. Представьте себе стадо баранов, в котором каждый баран имеет имя собственное. Возможно пастуху управлять таким ста­дом, даже с собаками? А безымянным стадом с помощью послушных псов режи­ма, пропаганды и аккомпанемента сладкозвучной свирели — управлять очень даже можно.

—      А почему?

—     А потому, что режим, носитель названной бациллы, создал беспример­ный в истории общественных устройств табель о рангах. Множество иерархи­ческих званий, орденов, знаков отличия и прочей дряни. Древний имперский инструмент «разделяй и властвуй» в режимах тоталитарных работает безуко­ризненно, особенно в среде, так сказать, творческих союзов — писателей, ху­дожников, актеров, музыкантов и т.д.

—      А почему?

—     Вы мне симпатичны, житель Урюпинска. Охотно просветляю, гражда­нин. Дело в том, что творцы — люди самолюбивые, очень неравнодушны к по­хвалам. Хитроумная и подлая власть хорошо владеет техниками усиления и по­ощрения этой «чувствиловки». Разделяя творцов званиями, орденами различ­ного достоинства, власть активно стимулирует в их среде атмосферу зависти, озлобления, доносительства, ханжества, лицемерия, фарисейства и спеси в том числе. Для того чтобы перечисленные «качества» расцветали, субординация тес­но привязана к социальным и экономическим привилегиям, к деньгам. Этот коварный режим вербует себе на службу продажных и бессовестных среди сво­их подданных, иногда и не самых бездарных, но алчных к деньгам и «славе» — обязательно.

—      А почему?

—     Да потому, что, избранные из своей же среды, они хорошо знают «who is who» и успешнее манипулируют стадом нежели платные чиновники режима.

—      А почему?

—     Милый гражданин, поезжайте-ка лучше в Урюпинск. Мне же пора поста­вить точку, чтобы продвинуться дальше.

Немецкий город Дармштадт присвоил мне премию. Учрежденная после Вто­рой мировой войны, она присуждается раз в год одному европейскому худож­нику. В ее условиях: персональная выставка лауреата в музее Матильденхох, за­купка одного произведения Музеем и издание каталога. Так появился на свет мой первый каталог.

Между тем моя пасторальная жизнь в галерее шла своим чередом. Однаж­ды мне сообщили, что японская галерея Арт-Поинт предложила галерее К.Б. сде­лать выставку моих работ в Токио, и что Клод Бернар изучает ситуацию. Через какое-то время К.Б. подтвердил: галерея Арт-Поинт вполне адекватна уровню его галереи. Выставка состоялась; она была сформирована из работ, принадле­жащих галерее Клода Бернара. Я был гостем японской стороны; и первая поезд­ка в Японию остается и по сей день одним из самых замечательных воспомина­ний и началом любви к этой стране. Господин Окада-сан, владелец трех галерей на Гинзе, был человеком не только очень богатым, но и щедрым. Мне с женой прием был оказан королевский, и мы путешествовали по Японии в сопровожде­нии переводчика.