Каталог статей.

«Замечательно, что ярый антизападник берет на вооружение в своей борьбе западные политические инструменты, роль и значение которых европейские политики до конца осознают много позже. Это фор­мирование общественного мнения и пропаганды. Не зря Федор Васильевич считал себя не литератором, а пропагандистом!» — говорит в предисловии Евге­ний Ямбург. 94100wm 3-1-2; 15- -60;15- -60.

Федор Васильевич Ростопчин в сознании потомков прочно занял место генерал-губернатора Москвы, то ли сжегшего Первопрестольную в 1812 году, когда ее занял Наполеон, то ли не предотвратившего эпического пожара. Эта летаргическая невосприимчивость к судьбе и наследию Ростопчина обусловлена тем, что его должность московского главнокомандующего во время войны с Наполеоном, судьба Москвы в конце лета 1812 года, ее, в мистическом смысле, жертва слились воедино в сознании не только обычных людей, но и в работах историков. Между тем Ростопчин был писателем, управлял внешней политикой Российской империи, участвовал в неоднозначных про­цессах вхождения Грузии в состав России (к вопросу о русском империализ­ме: многие сановники этому сопротивлялись, предвидя большие пробле­мы)... Он мог бы предотвратить убийство Павла I. Лев Портной, автор науч­ной биографии, ведет повествование, как и подобает ученому, в хронологи­ческом порядке. Мы же разберемся с лакунами в собственном представлении об исторической личности.

Ценность этой работы еще и в том, что исследователь впервые публику­ет французские стихи Ростопчина, жаль, что без перевода, лишь указывая на «эклектичность» и «несамостоятельный характер». Эпиграмма на Вольтера да­на в переводе П.И. Бартенева. Когда Ростопчин, бывший личным другом цеса­ревича Павла, после кончины Екатерины II разбирал ее бумаги, он сумел озна­комиться с ранними рукописями французского просветителя, выкупленными императрицей. Он переписал эти бумаги, снабдив своими комментариями, в том числе стихотворными:

Да, господин Вольтер, для счастия людского рода вам лучше бы молчать и в низкой пребывать породе.

Эпиграмма не слишком остроумна, в русской поэзии Ростопчин значительного следа не оставил. Известен был Федор Васильевич не только своими так называемыми афишами, прокламациями, которые издавал, будучи в 1812 году военным губернатором Москвы, и в которых понятным народу языком разъяснял положение армии и вселял уверенность в победе; тогда же он приказал гробовщикам убрать с улиц все вывески, на которых были изображения их изделий или слово «гроб». Ростопчин упорно делал вид, что относится к своим афишам несерьезно, в частном письме утверждая: «Я с своей стороны подпускаю и комнатной, и площадной публике вздорные притчи». Но в реальности автор хорошо понимал действенность прокламаций, к изданию которых прибегал и Наполеон. Позднее он писал: «Магомета любили и слушали меньше, нежели меня в течение августа месяца». В известных историкам «Записках о 1812 годе», опубликованных лишь в 1825 году, Ростопчин рассказал о своей деятельности по эвакуации Москвы: о вывозе пожарных обозов, церковных святынь, грузинского экзарха и двух царевен, малолетних детей, оставшихся без родителей...Значительным произведением графа Ростопчина стали путевые записки «Путешествие в Пруссию», опубликованные лишь в 1849 году, через 23 года после смерти автора. Два года, с 1786 по 1788-й, поручик лейб-гвардии Преоб­раженского полка Ростопчин изучал в Европе математику и фортификацию. Он обзавелся полезными знакомствами с дипломатами: с русским посланни­ком в Пруссии графом С.П. Румянцевым, с его предшественником, еще не уе­хавшим на родину князем В.С. Долгоруковым, в Лондоне — с графом С.Р. Во­ронцовым. Исследователи считают, что написание «Путешествия в Пруссию» было вызвано, в свою очередь, литературой. В Англии Ростопчин наверняка читал очень модные в то время романы Лоренса Стерна «Сентиментальное путешествие по Франции и Италии» и «Жизнь и мнения Тристрама Шенди, джентльмена». В этот же период Н.М. Карамзин создал «Письма русского путешественника». Литературная форма путевых записок, в которых автор высказывал свои общественные взгляды, была очень популярна. Однако «Пу­тешествие в Пруссию» Ростопчина потому оценивается исследователями как значительное произведение литературы, что автор в нем идейно противостоит Стерну и стилистически — Карамзину. В отличие от основоположника сенти­ментализма, язык Ростопчина по-стерновски ироничен, но более лаконичен, так будут писать во второй половине XIX века: «Несчастный русский путеше­ственник, плач и сокрушайся о ямщиках! Забывай, что лошадь может бежать рысью и скакать! Мужайся и терпи! Ты знаешь, как варвары мучают христиан; но их искупают из плена, а тебя ничто спасти не может...» Речь здесь идет о ма­нере езды немецких возниц. Ростопчин писал пьесы, читал их друзьям на ли­тературных вечерах и сразу по прочтении рвал на клочки — эти произведения до нас не дошли. Федор Васильевич никогда не относился серьезно к своим литературным трудам, полагая их лишь средством для достижения личных и общественных целей.

О том, что Москва будет сдана, Ростопчин, генерал-губернатор второй столи­цы, не знал до последних часов — Кутузов по своим причинам не счел нужным хотя бы секретно поставить его в известность. «В этом главная трагедия Федора Васильевича Ростопчина как участника Отечественной войны», — указывает Лев Портной. Действительно, на Ростопчина возложили ответственность за все трагические последствия: оставление раненых, упущения в спасении историче­ских ценностей, отсутствие оружия у ополченцев. Но Ростопчин был уверен, что все это не понадобится. Разумеется, некоторые меры на случай неблагопри­ятного исхода он предпринял, но когда время идет на часы, армия уходит, не только оставляя город, но и забирая транспорт, людей — при графе оставался лишь кавалерийский полуэскадрон личной охраны, как можно предполагать, 50 человек с младшим офицером, на всю Москву! — что можно было сделать, нам сейчас не понять. И все же Ростопчин не растерялся от неожиданности, не умыл рук, хотя имел на это право, а продолжал распоряжаться, исходя из об­стоятельств, имея для этого необходимые познания в военной и административ­ной области. Лев Портной приводит любопытное свидетельство: позавтракав в компании британского военного наблюдателя, Ростопчин собственноручно и несколько театрально, бросив факел на кровать в спальне, запалил свою усадьбу со всем имуществом. И хотя позже он уклонялся от прямого ответа о причинах пожара Москвы, вопрос этот можно считать закрытым. Ростопчин командовал в Москве и после бесславного ухода Наполеона, деятельно наводил в городе по­рядок...

Филипп Вигель в своих воспоминаниях утверждал, что отец Ростопчина был крепостным крестьянином, сумел выкупиться, даже получить первые в Табели о рангах чины и сделал все возможное, чтобы дать сыну образование. Как говорит автор мемуаров, его зять лично слышал это от отца будущего графа. Труды Филиппа Филипповича не считаются безупречно правдивым источником, однако в данном случае он, возможно, и прав — если исключить общение родственника с Ростопчиным-старшим, факт которого Вигель впол­не мог выдумать. Лев Портной приводит достаточно убедительные доказа­тельства возможности чиновничьих манипуляций в таких запутанных вопро­сах, а отец Ростопчина, по-видимому, мог не поскупиться на улаживание дела известным способом.

Как бы то ни было, «Родословный сборник» выводит род Ростопчиных от Михаила Давыдовича Ростопчи, крымского татарина, выехавшего на Москву около 1432 года, а никто из сослуживцев графа и даже его врагов ни разу не по­прекнул его низким происхождением. В 10 лет, как водилось при императрице Екатерине, Федор был записан в лейб-гвардии Преображенский полк, потом стал пажом, и карьера его развивалась обычным образом, с чередованием пе­риодов опалы и возвышения. Приводя исторические исследования, автор дока­зывает, что Павел I, удалив своего ближайшего помощника, подписал себе при­говор — Ростопчин, скорее всего, сорвал бы наспех готовившийся переворот, во всяком случае, не допустил бы убийства императора.

Лев Портной относится к своему герою с симпатией, но по тексту видно, что это происходит не по прихоти, а логично вытекает из последовательно откры­вающихся обстоятельств, словно частицы пазла складывающихся в картину, никак не соответствующую господствующему мифу. И хотя Федор Васильевич был скор на язык, его едкие и точные сарказмы злили многих царедворцев; даже Александр I, знавший Ростопчина с юности, его не любил, назначив на важней­ший пост только перед лицом необходимости.

Биография Ростопчина доказывает, что о нем следует помнить как о незау­рядном государственном деятеле и уж во вторую очередь — как об одаренном литераторе.

Сергей ШУЛАКОВ